Шоколад - Страница 31

— Нет, — возразила я. — Ничего еще не потеряно.

— Потеряно. — Она отчаянно, с ожесточением отбивалась от всего, что могло даровать ей поддержку и утешение. — Неужели ты не понимаешь? Я — дрянь. Воровка. Я лгала тебе. Я — воровка. Я все время ворую!

— Да, знаю, — ласково сказала я. Открывшись друг другу, мы обрели полное взаимопонимание, засиявшее между нами, как рождественская игрушка. — Жить можно гораздо лучше, — наконец промолвила я. — Миром правит не Поль-Мари.

— Для меня как раз он — владыка мира, — упрямо заявила Жозефина.

Я улыбнулась. С таким-то упрямством, если направить его в нужное русло, она могла бы горы свернуть. И это в моих силах. Я чувствую, о чем она думает, почти физически ощущаю ее мысли, взывающие к моей помощи. Мне ничего не стоит навести в них порядок… Я нетерпеливо отмахнулась от этой идеи. Никто не дал мне права склонять ее к тому или иному решению.

— Прежде тебе не к кому было податься, — сказала я. — Теперь есть.

— Правда? — В ее устах это прозвучало почти как признание своего поражения.

Я не ответила. Пусть решает сама.

Несколько минут она смотрела на меня в молчании. В ее глазах отражались речные огни Марода. И опять мне подумалось, что достаточно чуть-чуть преобразить ее жизнь, и она бы расцвела, стала красавицей.

— Спокойной ночи, Жозефина.

Не оглядываясь, я зашагала вверх по холму, зная, что она смотрит мне вслед. Я свернула за угол и скрылась из виду, а она еще долго стояла и смотрела туда, где я исчезла.

Глава 15

25 февраля. Вторник

Опять нескончаемый дождь. Льет так, будто кусок неба опрокинулся, чтобы потопить в стихии лежащий внизу аквариум жизни. На площади галдят дети. В плащах и ботах, они похожи на ярких пластмассовых утят; их крики отражаются от низких облаков звонким эхом. Я работаю на кухне, вполглаза наблюдая за снующей на улице ребятней. Утром я разобрала витрину — убрала из-за стекла колдунью, пряничный домик и всех шоколадных зверушек, сидевших вокруг него с выражением ожидания на гладких глянцевых мордочках, а потом Анук и ее друзья жевали сладкие украшения в перерывах между походами в затопленный дождем Марод.

Жанно Дру — в каждой руке по коврижке, глаза сияют — жадно наблюдает за моей возней на кухне. У него за спиной стоит Анук, за ней — остальные. Стена детских глаз и шепота.

— А дальше что? — спрашивает он по-взрослому, всем своим обликом демонстрируя невозмутимость, хотя подбородок у самого измазан в шоколаде. — Что вы теперь будете делать? Что поставите в витрину?

— Это секрет, — ответила я, пожимая плечами, и продолжала, помешивая, вливать crime de cacao в эмалированный таз с расплавленной шоколадной глазурью.

— Нет, правда, — не унимался он. — Вы же должны что-то приготовить на Пасху. Ну, знаете. Яйца и прочее. Шоколадных курочек, кроликов, все такое. Как в магазинах Ажена.

Я помню их из детства — парижские chocolateries с корзинами завернутых в фольгу яиц, полками, уставленными кроликами, курочками, бубенчиками, марципановыми фруктами, засахаренными каштанами, черным пасленом и филигранными гнездами с печеньем и карамелью, а также сотнями разновидностей восточных миниатюр из сахарных волокон, которые скорее были бы к месту в арабских гаремах, чем на торжествах по случаю страстей Господних.

— Да, мама рассказывала мне про пасхальные сладости.

У нас никогда не хватало денег на то, чтобы купить что-нибудь из тех изящных лакомств, но у меня всегда был свой comet— surprise — бумажный пакет с моими собственными пасхальными подарками: монетками, бумажными цветами, раскрашенными яркой эмалью вареными яйцами, коробочкой из папье-маше, разрисованной цветными цыплятами, зайчиками и смеющимися детьми среди лютиков, одной и той же коробочкой каждый год, в которой я старательно копила на следующий праздник крошечные шоколадки в целлофане, чтобы потом подолгу с наслаждением смаковать их одну за одной темными незнакомыми ночами, застававшими нас на пути между большими городами, смаковать, глядя на мерцающие блики неоновых вывесок, просачивающиеся сквозь щели жалюзи, и слушая в темной тиши медленное и, как мне казалось, вечное дыхание матери.

— А еще она говорила, что в канун Великой пятницы колокола тайком ночью покидают свои колокольни и церковные башни и на волшебных крыльях летят в Рим.

Мальчик кивнул, скривив губы в присущей подросткам циничной усмешке, свидетельствующей о том, что он сомневается в правдивости моих слов.

— Их встречает папа римский в бело-золотых одеждах, в митре, с золоченым жезлом. И они выстраиваются перед ним в ряд — большие колокола и маленькие, clochettes, и bourdons, колокольчики и куранты, carrillons и chimes, do— si— do— mi— sols — и терпеливо ждут, когда он дарует им свое благословение.

Моя мать знала множество нелепых детских сказок, от которых у нее самой глаза загорались восторгом. Ей доставляли удовольствие любые выдумки и предания — про Иисуса, про Остару, про Али-Бабу, и в ее сознании грубая ткань народных поверий всякий раз превращалась в сверкающую парчу занимательных историй, которые сама она принимала за непреложную истину. Исцеление с помощью магического кристалла, путешествия в астрал, похищения людей инопланетянами, самовозгорания — моя мать во все это верила или притворялась, что верит.

— И папа до глубокой ночи благословляет их одного за другим, а тысячи опустевших колоколен Франции в ожидании их возвращения молчат до самого пасхального утра.

И я, ее дочь, с вытаращенными глазенками, внимала ее пленительным апокрифам о Митре, о Бальдре Прекрасном и Осирисе, о Кецалькоатле, о летающем шоколаде и коврах-самолетах, о трехликой богине и полной чудес хрустальной пещере Аладдина, и о пещере, в которой на третий день воскрес Иисус Христос. Аминь, абракадабра, аминь.